Одновременно со своими словесными выпадами этот хитрец приглядывался к расстоянию до путней.  Друзья, заметив эти поползновения, благоразумно отошли на пару шагов. 


     – Вы чего это? Думаете, я съесть вас собираюсь? Нужны вы больно! – увидев маневр гостей, обиделся Скрань.  – Я и не голоден совсем! Только поговорить надумал, как эти в кусты!


     – Ну ладно, не обижайся, Скрань, - примирительно произнес Аобрик, и тут же был отброшен какой-то молниеносной волной.  Вскочив на ноги, он увидел как вспышку картину обмана.  Сутуня, вцепившись одной рукой в дерево, тщетно пытался освободить вторую руку из петли Скраневского желтого языка. 


     В этой безмолвной схватке Сутуню ждало бы неминуемое поражение.  Несмотря на свою недюжинную силу, тягаться с валуном было все равно, что пытаться мечом остановить Сигральский черный водопад.  Язык, хотя и был довольно тонкий, тянул с необратимость Сутуню в пасть камню. 


     Мгновенно среагировав, Аорик подбежал к середине живого каната, шепча что-то на незнакомом языке.  Глаза его вспыхнули живым, голубым светом, а выражение лица изменилось.  Аобрик стал торжествующим хищником.  В ладонях возникла искрящаяся лента.  Зловеще улыбнувшись, Аобрик выбросил ее ударом ладони вперед и послал шевелящуюся ленту на язык.  Обернувшись вокруг языка, лента впиталась в него и окутала язык туманом.  Следом раздался визгливый, срывающийся крик боли. 


     Все случилось за какой-то миг.  Сутуня наблюдал за всем как во сне.  Почувствовав ослабление хватки, он сбросил свою путу и молча встал.  Растирая затекшую руку, он с изумлением взирал на преобразившегося Аобрика.  Из вежливого и спокойного груна Аобрик обратился в хищного охотника, с ликованием осознающего свою дикую волшебно-физическую силу.  Не успел Сутуня толком подивиться, как снова заметил перемену.  Возвращался прежний Аобрик.  Растерянный, уставший, встревоженный, но все же прежний Аобрик.  Погас огонь в глазах, ушла стремительность и стать.  И Сутуня отметил про себя, что не рискнет напасть и сражаться с Аобриком в таком состоянии.  Он с облегчением перевел взгляд на валун.  Тот окаменел от шока. 


     – Ну, что, больно, булыжник треклятущий?!


     – А-а-о-о-у!! Ааа-ы-х-ы!! Фноначи!! Нады!! У-у!!


     Горю скраньскому не было конца и края.  Из маленьких глазенок катились крупные песчинки. 


     – Смотри-ка: лежень, а то же слезы есть, - пробормотал Аобрик и поднял с земли бесполезную для Скраня часть языка.  И тут же накинулся на Сутуню:


     – Ты, варвар, какого лиха камню в пасть лезешь?! Не один же ты! А коли случись что? За Гудмончика в заботе и жизнь моя не стоит риска!


     Сутуня знал, что неправ.  Но просто так он все оставить не мог.  Чтобы его, Сутуню, опытного войнера, учил сражаться какой-то мыслень!?! Потому и ответил:


     – Ну, ты-то хорош, умник! Равно как ребенок-рожденец! На такую ловушку попался! Не я, так болтаться тебе сейчас в пузе этого троглодита каменного!


     Не мог Сутуня объяснить Аобрику, что в тот миг он, Сутуня, вовсе не думал, а действовал.  Вроде как руки сами махались, ноги сами ходились.  И получилось все само собой.  Уж Аобрик точно обозвал бы это каким-нибудь непонятным, и от того обидным словом. 


     И тут же вспомнил разительную перемену Аобрика.  Надо же! Учень-учнем, а как собрался! Будто подменили! Надо будет попущее за ним приглядывать. 


     «Скорей бы уж до русла добраться», - с тоской подумал Сутуня, оглядываясь на поляну, облюбованную ныне уже не таким болтливым как Скрань валуном и только что исчезнувшую в тумане у них за спиной.  Близлежащие валуны со смаком пересказывали друг другу подробности произошедшего на поляне, добавляя от себя разные кровавые или пикантные факты.  Аобрик и Сутуня с долей удивления узнали, что Скрань съел всех шестерых спутней, попытавшихся отрезать его длинный язык, но один из них оказался выходцем из Ядовитых Болотищ.  Потому бедный Скрань отравился и отправился в Бесконечную Пустыню почивать до конца Света.  Все это было выдумью от первого до последнего слова, потому как всем известно, что валуны не умирают, а замолкают навек, или же до следующего жизненного цикла.  Ничуть их не смущали и стенания живехонького Скраня, время от времени доносившиеся из гущи тумана. 


     Все это порядком поднадоело Сутуне, особенно то, что места были ему отчего-то незнакомы – даром он бывал здесь столько раз.  Оставалось надеяться, что это туман меняет очертания окреста до неузнаваемости.  Сутуня постепенно прогнал от внутреннего взора очертания лица Аобрика, скривившегося в полузверином оскале, и заставил себя думать исключительно о дороге.  Впрочем, теперь это получалось неплохо, ибо валуны становились все бойчее, туман гуще, а мысли путаней. 


     Что происходило? Сутуня мог поклясться, что идет верной направью, а если и сбился с прямой, то на два-три скоса, не более.  Кроме того, Аобрик постоянно доставал путеводный камень, указывавший тот самый путь, которым вело чутье Сутуни.  Однако местность вокруг была почти полностью незнакомой.  Здесь Сутуня бывал, он нутром чуял, что был именно здесь, в этих самых местах, но все каким-то непостижимым образом изменилось.  Если бы не кое-какие признаки, вроде брань-дерева, высохшего еще в незапамятные времена, и теперь почти окаменевшего, Сутуня уже давно заставил бы спутня вернуться и узнать, чей морок заплел им ноги и мысли.  Да, брань-дерево он запомнил очень хорошо, его огромные ветви, вздымавшиеся ввысь и дарившие тень на многие верстицы вокруг.  Что за существа жили у самой вершины, трудно было предположить: их голоса доносились сверху даже в самые солнечные дни, но похожи они были на скрипучий кашель столетнего старика и вызывали глубокое нежелание знакомиться с его обладателями.  У корней дерева жили все те же разговорчивые, но очень голодные валуны, целое семейство – даром, что по большей частью каменюжки живут по одиночке…


      Когда дошли до брань-дерева, Сутуня более или менее вздохнул с облегчением: этот ориентир говорил, что направь все таки верна.  Правда пейзаж все равно изменился, но мало ли что.  Валунов у корней брань-дерева стало в несколько раз больше, вокруг появилось много густой зеленой травы, на которую росой лег туман, сгустившийся до плотности киселя…


     … – Сына! – раздался в теплом сизоватом воздухе помещения родной и до щемоты в сердце знакомый голосок. 


     – А? – в сладкой полуистоме отозвался Аобрик, и дух зашелся от щенячей, счастливой и немой радости.  Аобрик тут же зажмурился и открыл глаз.  Солнечный свет пронзал синеватый дым и грелся на полу ярким пятном.  Воздух, почти осязаемый, наполненный добрым запахом печева. 


     – Иди, попробуй-ка! Как получилось!


     Аобрик встрепенулся, заторопился скорее к голосу, захлебываясь нахлынувшей тревогой: быстрее!!!. . . 


     – И-и-и-ы!. . .  – вдыхая рывком сирый воздух в легкие, Аобрик проснулся, дико озираясь и не узнавая ничего вокруг.