. .  пташечка. . .  бегать заставляешь. . . 
     
     Тяжело дышал.  Располосовав платье, жадно всматривался в тело, что через несколько дней станет неузнаваемым.  В сизом свете луны казалась изваянной.  Повернул, чтоб лучше видеть.  Всхлипывала.  Вожделение жгло ему губы.  Торопливо достал плетку, руки дрожали от возбуждения, хлестнул по нагой спине.  Удар подбросил Оксану в воздух, вскрикнула, рванулась бежать, но сбил ее Свенельд, опытный.  Плетка взвизгнула снова, воздух рассекая, на четвереньках она поползла, а Свенельд шел следом, и плетка опускалась, вырезая красные борозды. 
     
     Свенельд устал, бросил плетку, лег.  Бездумно глядел в небо.  Глухо шумела в венах, билась о берега кровь, расревоженная.  Поднял голову:
     
     - Ну что, не раздумала к Мстиславу идти?
     
     Оксана покорно смотрела на него.  Посторонился.  Тоненькая, хрупкая, светлая, она ступала по бревну, удерживая равновесие раскинутыми руками, и Свенельд застонал, сдавливая зубами брезент, слепо зашарил вокруг онемевшими, в заусенцах пальцами. 
     
     Теплые капли падали ему на лицо.  Просыпаясь, Мстислав решил, что дождь.  Открыл глаза.  На коленях стояла Оксана, слезы торопливо по блестящему запрокинутому лицу, по губам искусанным.  Он приподнялся на локте, увидел ее всю, избитую, жалкую до молочных маковок грудей. 
     
     - Ты почему в таком . . .  неглиже? - спросил. 
     
     Оксана навзрыд расплакалась, уткнувшись ему в грудь.  Мстислав неумело гладил ее по волосам:
     
     - Ну, хватит плакать.  Перестань.  Тебе надо одеться.  Я сейчас принесу.  Хватит, слышишь?
     
     Чуть отстранившись, закурил.  Поднял за подбородок ее мокрое лицо:
     
      - Успокоилась? Теперь говори. 
     
     Это был приказ.  Глотая слезы, Оксана наизусть повторила все, что диктовал Инший. 
     
     - Молодец, панночка, - задумчиво проронил. 
     
     Он заглянул в палатку.  Свенельд спал, как ни в чем ни бывало.  Снял с себя рубашку, набросил на Оксану.  Мстислав был высок, почти до колен приходилась ей одежда.  Прижимая руки к груди, Оксана не сводила с него взгляда. 
     
     - Иди, - наконец велел Мстислав.  - Километрах в пяти к северу есть другой спуск.  До завтра. 
     
     Медленно шла, опустив голову.  Не выдержала, обернулась.  Мстислава не было.  Так сладко пахла его теплом рубаха, что Оксана снова расплакалась, безнадежно и отчаянно, она брела, всхлипывая, натыкаясь на деревья, то и дело останавливаясь, обнимала березы, прижималась губами к шершавой коре, лихорадочно целовала деревья, высокие и чистые.  Уснула в траве возле шалаша.  Встав утром, Инший с сожалением покачал головой, но ни о чем не расспрашивал.  Пока спала, он писал, и теперь начал диктовать с полуслова:
     
     ". . .  материализм и идеализм, шизотимия и циклотимия, Восток и Запад, дух и плоть - различные ступени деления на два, интерпретации одной и той же древней, страшной, глубинной истины, эмоциональнее всего выразившейся в идее Бога-дьявола, и все, все - только табуированные ее имена!
     
     Духовный мир человека насквозь вещественен; любовь, насилие, жалость и даже его умствования - земное, плотское, слишком плотское и потому обреченное.  Нет иного пути, кроме как сделать себя объектом своей бешеной технологии.  Об этом кричит здравый смысл: проще стать неуязвимым, чем окружить себя сталью, и предел тому - эфирные существа, незримые и бесчеловечные.  Так кончится мир иллюзий: мелкими стеклышками захрустит под ногами, единственно сущий для нас, еще людей! И близок он, час, когда скажем: как боги, слишком многое мы уносим с собой. . . "
     
     Оксана записывала рассеянно, безотчетно следя за игрой светотени на листьях.  Вчерашнее как будто забылось, отдаленным стало, почти забавным и не имеющим к ней отношения. 
     
     Удушье, вот что двигало ею, заставляло барахтаться, дышать - заставляло жить.  И оно же, удушье, когда становилось невыносимым, вводило ее в ту летаргию, обезболенный сон, забытье, в то улыбчивое спокойствие, которое могло называться презрением, но было даже не защитой, а лишь крайней усталостью от борьбы, непрекращаемой и кропотливой.  То отчуждение, непроходимой пропастью легшее между нею и людьми, о размерах которого она лишь догадывалась, и которое давало ей снисходительность, не могло оградить, но глушило голоса, делая их невнятными и неопасными.