". . .  Не найти глазами выхода, некуда свернуть, нам снятся колокольчики, мы дети, мы мчимся, задохнувшись, не оглядываясь, в смертельной и ослепительной гонке.  Не замечаем, как обугливаются и трепещут птичьи мечети, Дельфы гвоздик, не видим под ногами мраморной крошки - не колонны Эллады и Рима рушатся, по пятам наступает гибель!
     
     Я говорю: о, прощайтесь, упейтесь слезами, напоследок оплачьте, зацелуйте ласковый, пресветлый, божий мир, обреченный, полюбите ускользающий, паутинкой рвущийся цветной сон, обман, мираж, блестящую игрушку! Прощайтесь! И не все ли равно вам, вымысел это или явь, если и лет листьев, и клик журавлиный карий, и ливня лепет ребячий - последние, теплый каждый закат и выдох - последние! Обведите глазами города ваши - последние, всмотритесь в лица любимых - о, как волнуема эта рожь с васильками глаз на стеблях! Слушайте свою кровь, в которой не останется ничего человеческого - пожалейте ее, слепо льющуюся!"
     
     Инший сбился.  Широко раскрытыми испуганными глазами смотрела Оксана, словно с обрыва вниз. 
     
     - Что случилось? - спросил. 
     
     - Я умру? - так ночью просыпаются среди кошмара, который душит, и слушают страшный стук часов.  – Ты знаешь, скажи мне!
     
     Он взял ее теплую ладошку в свою.  Знаю, дитя, все знаю, но чем я могу помочь, когда не человек, не зверь, но воля Высшего над тобой стоит? А ты слаба, слишком слаба… Он смотрел в оливковые ждущие глаза:
     
     - Видишь, рвется линия жизни? Поздней дорогой перерезается. . .  Искушение она, ты не должна ничему верить, и тогда проживешь долго и счастливо, девочка моя. . . 
     
     Так уговаривают плачущих детей, напуганных темными дорожками сада, его сонными вздохами.  Но Инший вдруг прервал себя, замолчал, сам внезапно настигнутый воспоминанием, волшебным его заревом озаренный. . . 
     
     Светлым сентябрем в Переяславле-Залесском, куда бежал от монаршего гнева, бродил он по улицам.  Город был грустно-праздничным, в серебряной канители паутинок, чеканном золоте берез, прощально трепещущих.  Сады, как сито, процеживали ребятню, светлоголовую среди огненных кленов.  Он блаженно улыбался, вдыхая горький дым осенних костров, прозрачно-синим был небесный купол, как ясный взор.  Одинокие птицы вскрикивали, затерянные в синеве.  О, эти томительно звенящие дни, сине-золотая палитра церковной росписи, пронзительность и голубизна, глубокое дыхание освобождения: и это ему, знающему, как невозможна свобода!
     
     И был ливень, отвесно-серебряный, звонкий.  А в полдень солнце зажгло, радужно расцветило город, словно византийскую иконную смальту под сводами храма.  Слепил глаза синью брызжущий асфальт, Инший огибал лужи, а в прозрачных до краев налитых зеркалах торопливо бежали деревья и облака, длилась своя, непостижимая жизнь.  Замер Инший, напрягая зрение, мучительно вглядываясь в скольженье призрачных ветвей.  Завеса листьев скрывала иную, мерцающую жизнь, нездешнюю, головокружительно зовущую. . .  Что лужи? Слюдяные оконца: заглянуть, изумиться, но не войти в дивную рощу, не коснется лица тот ветер, не загорчит на губах тот дым. . .  Но вдруг преобразилось цветное окошко, приоткрылось оно и позвало. 
     
     Ветер.  Пустынный берег моря, торжественно и ровно накатывающие волны; жег босые ступни песок и тот же сдвоенный свет сине-золотой окружал его, одиноко бегущего, с запрокинутым к небу лицом, блеск лопастей слепил ему глаза.  Низко, так, что видно лицо пилота, над ним кружил вертолет, золотая имперская оса с вытянутым жалом над ним, жалким, звенела.  Инший бежал вдоль моря, ноги его вязли в песке жарком, золотом, лицо его было залито слезами, а губы не выкрикивали проклятий.  Тот, так любимый, смеялся вверху, беспечально смеялся, водил дулом и все не стрелял.  Внезапно снижаясь, обращал его снова в бегство, собственные следы затаптывал Инший и все ловил взглядом лицо с капризным властным ртом, столь знакомое лицо мальчика-Императора, выпестованного им.  И бесконечно длился этот бег по кругу, и призрак Трои парил в вышине.  Тяжело блестели доспехи, тысячи глаз следили со стен за страшным круженьем.  Но не дано смертным превозмочь рок, боги лгут, лжет оружие, о, слишком поздно он понял, Гектор!. .  Обводит стены Трои и не узнает, глаза убийцы, сам вознесенный над веками, не узнает, роняет тщетные руки и забывается, только звенит безумолчный колокольчик в блаженном, несказанно синем небе. . . 
     
     И колокольчик продолжал звенеть, сладкоголосый.  Растворился в вышине вертолет, не стало его в остекленевшем взгляде, встревожено толпились волны и слизывали кровь. . .  Инший стоял на асфальте у потемневшего окошка, а звон все длился и длился, в вечерней комнате одинокому мальчику нашептывающий звон, с желтым пятном света из-под двери, тот звон, в котором рождаются Высшие, внезапно разбуженные, вдруг ставшие, одинокие в страшно измененном мире. 
     
     Поэтому осень в Переяславле была самой счастливой в его жизни.  Поэтому без рвущего душу отчаянья Инший видел и ослабевший ток листьев, и гаснущие глаза людей и зверей: вместе мы уйдем, дымом развеемся, рука об руку - я, разбуженный выстрелом, который меня убьет, и вы, беззаботно спящие. . . 
     
     Инший вновь не заметил, как исчезла Оксана.  Прислонившись к липе, он писал, и узорная тень лежала на страницах. 
     
     "Если нас ждет закат - пусть он станет пожаром.  Красная, пусть кровь плещется! Праздник, ликующий праздник будет.  Воины-жрецы красной сталью прославят звонкое имя Империи, храброе сердце Империи! Что жалеть обреченных? Тщетно родившихся, как рабы, цепляющихся за жизнь? Что жалеть народы, материки, миры, когда Империя не бессмертна?! Умирая от рук Империи, они умрут счастливыми, если есть для рабов рай.  Продажный, затхлый, ничтожный мир преклонится перед Высшими, непостижимо совершенными, к их ногам мы бросим драгоценности всех церквей, всех столиц, к их ногам мы бросим мир, деревянную раскрашенную игрушку, о которой плачем, как дети! Не праздник плоти, но праздник духа настанет! Жестокость будет безмерной, ибо умеренность провоцирует сопротивление.  Только бесконечное насилие высвобождает энергию духа, тонущего в топях демократии.  Демагоги обещали научить мир равенству.  Но мы, бесстрашные перед смертью, научим мир слагать песни под пулями.  Жестокие и щедрые, мы не станем лгать, усталые легионеры, не тронем священных городов Европы.  Мы научим мир любви.  Той бескорыстной, тихо созерцающей любви, о которой он забыл, слюнявя деньги и женщин! Пусть воины Империи зальют кровью половину планеты, но оставшиеся будут счастливы.  Спаянные собственной кровью, станут как сестры и братья! Счастливыми станут, ибо любовь и ужас, страх и страсть - одно и то же.